Самым тягомотным в дурке было ожидание. Причём никто никогда не знал, чего он ждёт. Иногда появлялись локальные цели — процедуры, например, или беседа с лечащим, но всё это была тщета и суета, сиюминутные заботы, мало отвлекающие от затяжного ожидания. При том, что я находился в дурке на льготном режиме (меня на выходные отпускали до дома) это томительное ожидание просачивалось и в меня. В первую неделю я подумал что жду конца недели — ну, мол, до дома хочу свалить из этой безысходности бытия. Однако дома я понял, что ожидание не отпускает. Ожидание может отпустить только если ты знаешь чего ждёшь. В психиатрической лечебнице все просто ждут. Замершее падение. Представьте, что вы подскользнулись на раскатанном льду перед каменными ступеньками и падаете на спину. Вы ещё не знаете куда упадёте — рядом с каменными зубами судьбы, или прямо на их металлические коронки. Знание настигнет вас через секунду, а пока вы медленно меняете положение в пространстве, всё время ожидая, что вот-вот вас коснутся холодные и твёрдые порожки ступенек, а может всё обойдётся и просто сугроб забьётся за воротник, а может что-то среднее, то есть и сугроб за воротником, но и об ступеньки локтем или боком. Представляете это неприятное сосущее чувство падения? А представьте, что это длится не секунду, а месяц, два, три, год. Честно скажу — я не очень это представляю. Практики у меня было мало. Но из общения с жертвами пенитенциарной психиатрии я смог вынести максимально близкое, как мне кажется, представление об этом.
Особенно сильно это затянувшееся падение разлагало тех, кто умел взаимодействовать с абстракцией. Таковых на отделении было двое: Математик и поп Юра.
Математик был человеком эпическим. У него при себе была распечатка его партии (точнее их там было штук шесть или семь) с Анатолием Карповым, подписанная лично гроссмейстером. Засаленная пачка листов распечатанная ещё на барабанном принтере, листы разрезаны вручную. На последнем выцветшая размашистая подпись. До сих пор оригинальной подписи Анатолия Карпова я не видал, поэтому мне сложно говорить о достоверности, однако смотрелось это внушительно и серьёзно. Кроме того, судя по технологии печати, распечатка пришла в этот мир из тех времён, когда Каспаров ещё не претендовал на шахматную корону. Да, Математику уже тогда было под 60. Имя своё он, кстати, действительно не помнил. Зато мог легко и непринуждённо стебаться на тему гиперкомплексных чисел, диффуров (которые он, от нечего делать, меня научил решать) разных физических школ и парадигм, а что самое интересное — истории науки. Будь он чуть поспокойнее в общении — это был бы самый интересный человек на отделении. Но гений не проходит без последствий. Уже через час общения он начинал заметно нервничать, особенно если замечал, что слушатель не вполне успевает за его мыслью.
С ним я каждый день играл пару партий в шахматы. Ну, как играл. Старался подольше не проигрывать. Играл он как чёртов бог шахмат. Он не смотрел на доску. Ну разве что мельком проглядывал иногда, и то, не для того, чтобы увидеть положение фигур, а чтобы убедиться, что все они стоят ровно. Ходил он сразу после хода соперника, вообще не тратя время на размышления. Кроме того, если партия по какой-либо причине прерывалась, то он мог воспроизвести положение всех фигур. Что любопытно — доигранные партии он уже не помнил столь досконально, только если вдруг в них возникали какие-то любопытные ситуации. Играя он мог спокойно продолжать общение причём даже на несколько фронтов. И параллельно смотреть телевизор. Эдакая реинкарнация Цезаря в тело физика-ядерщика.
В шахматах он всегда оставался спокоен, поэтому можно было и немного расспрашивать его на всякие интересные темы. Например про Африканскую экспедицию. Для тех кто не в теме поясню: в Габоне (это до недавнего времени африканская колония Франции между Конго и Камеруном) копали уран и внезапно обнаружили, что концентрации Ю235 в некоторых рудах на 0,04% ниже. Плюс там внезапно нашли характерные для реакторов продукты распада типа аномальных изотопов Ксенона. Прям в руде. Стали рыться и изучать и вдруг обнаружили ажно полтора десятка таких странных конгломератов. Почесамши в репе штангенциркулем инженеры обогатительной фабрики позвали учёных. Те полгода побухали на халяву и пояснили криком суть: «Мол было здесь дохреллиард лет назад болото среди урановых руд высокой концентрации (там чуть ли не 4%). Вода замедляла нейтрончики, нагревалась, выкипала к хуям, болото пересыхало, потом быстрые изотопы разваливались за пару тыщ лет, набиралась новая вода, которая снова замедляла нейтроны. И так цикл за циклом до полного обеднения. А самое главное, все эти циклы были зафиксированы геологически. И хорошо так зафиксированы. Поэтому, инженеры добычи съёбывате отсюда к хуям, мы будем исследовать постоянную тонкой структуры». И давай её исследовать в разных вариациях. Экспедиций нагналось со всего света. В числе русских исследователей там оказался и Математик.
А это Африка. Экваториальная Африка. Здесь есть все способы сдохнуть. Сам Нургл сюда заглядывает с опаской. Всё что жрёшь надо тщательно готовить, но даже это не всегда поможет. В общем, математик познакомился с пищевым листериозом, который у него пошёл тифозным путём. Про тиф сейчас мало кто вспоминает, да и про листериоз тоже как-то не особо наслышаны, а зря. Но об этом я как-нибудь потом поговорю. Из подручных антибиотиков у русских был тетрациклин. Его и въебали незадачливому исследователю. А как только ему похорошело он пошёл оттягиваться на своём больничном. Позагорал, покупался, побухал... По его словам в моменту возвращения на родину он уже регулярно общался со своими альтернативными личностями. Но даже в таком виде он был востребованным работником, который компенсировал свои бормотания неебическими скилами в погромировании. Думаю несложно догадаться, что ядрёна физика в прикладных вычисления нуждается весьма и весьма сильно.
Вся эта лафа кончилась неебическим провалом — Математик пришёл на работу и впал в психоз. Говорил сам с собой, орал на окружающих... В общем вызвали ему дуркаложку и направили на санаторно-курортные инъекции галоперидола.
Хочу заметить, что глубина безумия Математика была порой велика. Я видел две его потери связи с реалкой, длились они по полтора часа и, тащемта, в это время он не представлял никакой серьёзной угрозы. Причём не потому, что был дрыщом, а потому, что не находился в том плане бытия, который совпадает с перицепиальной вселенной. Со стороны это выглядело так: бородатый пожилой дядька вставал со стула, начинал что-то выискивать взглядом, совершено не фокусируясь на реальных предметах, при этом он начинал бормотать какие-то шизофазические мантры. Судя по движениям головы он при этом ещё и слышал что-то. Обычно, санитар, заметивший такое проявление, консультировался со старшими по званию медиками и вводил Математику в плечо содержимое одного из запасённых шприцов. Вскоре лицо Математика теряло напряжённость, из уголков рта начинала течь слюна, а сам он под воздействием гравитации возвращался на стул. Это было настолько заурядно со стороны, что пока я не осознал всю глубину тоски Математика по здоровой реальности я даже не заморачивался по поводу его странностей.
Как-то, уже после второго виденного мной приступа астральной связи с чем-то большим, нежели то, что мы знаем, Математик в очередной раз драл меня в шахматы. К тому времени у меня уже хватало мозгов, чтобы сдерживать его безумный натиск хотя бы ходов до 50-ти, поэтому партии были долгими. Математик тогда уже был в состоянии возвратного адеквата. Он ненавязчиво рассказывал про связь постоянной тонкой структуры с тепловым захватом нейтронов атомом олова, что собственно и интересовало исследователей в той экспедиции, параллельно на пальцах поясняя кое какие преобразования Гамильтона. В какой-то момент его речь прервалась. Он обвёл глазами видимую часть восьмого отделения, вздохнул и тихо произнёс:
– А ведь когда-то всё было не так...
– Что? – не понял я.
– Всё. Думаешь это так клёво играть в шахматы с несовершеннолетним недоумком? Извини, конечно...
– Нормально, я и сам не в восторге от своего навыка игры.
– Да, ты здесь ни при чём. У меня ведь вроде жена была...
Здесь его молчание приобрело жуткий оттенок безысходности. Ещё минуту назад передо мной сидел любопытный для наблюдений бородатый псих с бескрайней эрудицией, но что-то неуловимо изменилось и вот уже вместо него сидел глубоко несчастный человек, лишённый в этой жизни всего, что ему нравилось.
– Слышь, сгоняй на ручкой и бумажкой, – вдруг прервал он молчание.
Я сходил за тетрадкой и ручкой. Он небрежно смахнул с доски фигуры, сложил её и положил на колено. Положил на этот спонтанный планшет тетрадку и застрочил. Сейчас я не вспомню всех выкладок, но суть их была в том, что используя тригонометрические и экспоненциальные представления √-1 он доказывал что мнимая единица является одним из корней уравнения x^2=0. Написав этот бред он протянул мне тетрадку.
– Найдёшь здесь к чему докопаться — нам есть о чём говорить.
Надо заметить, что учился я в школе с кучей понтов не то что по провинциальным, даже по питерским меркам. Учили нас гораздо глубже, чем предполагала программа, поэтому к концу одиннадцатого класса выпускники уже владели и основами комплексных чисел, линейной алгеброй (местами даже геометрией), и дифференцированием/интегрированием, конечно без глубокого вникания в теорию.
Я завис над его выкладками на два дня. С трудом я откопал ошибку в его рассуждениях и пошёл показывать Математику. Он выслушал меня, ухмыльнулся и расставил на шахматной доске фигуры в том положении, в каком они были до прерывания партии.
– Окей, сопляк, ты не так плох. Правда, от мата в пять ходов здесь не уйти.
После этого случая Математик всего за неделю прокачал мой скилл матана настолько, что хватило ажно до конца первого курса. Нет, он не вбил мне в голову всего Фихтенгольца («Говно это, а не учебник, вообще убить мало тех, кто заставляет пользоваться этой макулатурой»), просто на пальцах и бумаге пояснил суть и цель вышки. В его, прикладном физическом понимании. И в его объяснении это действительно было просто. К сожалению воспроизвести его объяснения я так ни разу и не смог — мне не хватало эрудиции и опыта.
Что касаемо второго персонажа — Юры-попа, он был человеком нереальным даже в декорациях дурки. Кстати, о том, что он поп я узнал уже после двух недель пребывания в дурке, причём получил я эту информацию одновременно с информацией о его вероисповедании. В первые дни я не так уж сильно заинтересовался его персоной, на фоне действительных сумасшедших типа Бороды. Но уже к концу первой недели я не мог понять что именно в этом человеке вызывает столь глубокое внимание со стороны окружающих. Собственно общение психов с Юрой происходило по следующей схеме: будним днём, когда в течении трёх часов не было ни процедур ни телевизора, психи развлекались в холльчике обеденного зала посредством нескольких засаленых колод карт, двух клетчатых досок (одна шахматная, другая шашечная, путать не рекомендуется), бумаг, пишущих инструментов и сигарет. Последнее, кстати, было весьма унылым занятием, так как курение допускалось только в туалете, а значит высока была вероятность посмотреть на мастурбацию Туки. Таким образом курить ходили только те, кому совсем невмоготу.
Карты днём были развлечением плебейским. То есть где-то полтора десятка человек оттягивались с удовольствием в дурака, реже в тысячу, мигрируя от группы к группе по сложным правилам рейтинговой системы. Естественно, во главе рейтинга был Борян, играть с ним почиталось за честь. За его столом, кстати, как правило использовалась ставочная система: то есть каждый вносил некий баш (больше я ни разу не встречал это слово в таком контексте), который доставался победителю, а побеждал, как правило, Борян.
Этому вертепу азарта и стяжания противопоставлялась тусовка вокруг Юры и Математика. Причём оба они в этой тусе не состояли. С Математиком всё ясно — он привлекал своей эрудицией, запредельной логичностью и навыком игры в шахматы. Юра же привлекал людей тем, что принято называть добром. Нет, не тем хуёвым макетом морали, ни в коем случае. Он был внимательным и добрым слушателем с тихим голосом профессионального психоаналитика. Он мог не говорить ни о чём важном, но сам факт того, что и как он говорил был чем-то успокаивающим, для тревожных пациентов сумасшедшего дома. Я это заметил только день на третий. Но когда заметил стал присматриваться.
К слову о Юре. Выглядел он как спившийся в ноля Куприн с больными почками. Одутловатый, массивный татарин с водянистым лицом, которое трудно было назвать привлекательным, тем не менее он привлекал. Смесь мимики и невербалики в его облике была удивительно умиротворяющей. А ещё он сильно отличался от окружающих психов тем, что когда не был чем-то занят, он читал. И читал он не ныкаясь в койку (которая у каждого пациента по умолчанию была эдакой зоной изоляции), а везде. Даже на прогулку он выходил с пакетиком, в котором была, как правило, пара книжек. И если никто не проявлял желания с ним пообщаться, он утыкался в одну из книг и читал, смачно перелистывая страницы и пожёвывая нижнюю губу.
Первое общение с ним у меня произошло в начале второй недели пребывания в дурке. Я как раз вернулся из дома, где провёл выходные. С собой из дома я захватил несколько книг напочитать и собственно это послужило поводом для того, чтобы Юра обратился ко мне.
– Простите, я видел у вас томик Лема.
– Угу, «Футурологический конгресс».
– А вы не будете столь добры, чтобы поделиться со мной этой книжкой?
– Да, конечно, сейчас принесу.
Я сходил за томиком польского фантаста и протянул книгу Юре.
– Читайте на здоровье.
– Благодарю. Если хотите могу предложить вам ради разнообразия Павича, у меня как раз есть отличное издание «Пейзажа нарисованного чаем».
– Э-э-э, спасибо, а, м-м-м-м, это что примерно по сути, по содержанию?
– Современная проза. Попробуйте, обычно людям вашего типа такая литература нравится.
Людям моего типа? Странно было слышать такое от пациента психлечебницы. Однако, но то это заведение и нужно, чтобы содержать в своих стенах людей с неверным представлением об окружающей реальности и собственных способностях. Я нейтрално поблагодарил Юру и, просто от нечего делать, принял от него эту небольшую книжку в твёрдом переплёте. На следующий день, просто шутки ради я открыл её на первой странице и начал читать. Когда наступило время обеда я уже читал вторую часть этого кроссвода, ту, что можно читать 5041 способом. Я читал её вертикально, начав с портрета Витачи. К вечеру я принёс прочитанную книгу Юре, бледный от пережитых эмоций, и спросил нет ли у него ещё Павича. Он посетовал на то, что, к сожалению у него Павича сейчас при себе нет, но в контраст, он может дать почитать мне Шпенглера. Собственно каноничную его книжицу (так и сказал — «книжицу») «Закат Европы». Её я мучал до конца недели — всё-таки философия не беллетристика, требует утряски прочитанного материала. Но начало было положено. На второй вечер чтения я вышел в холл (чифироварение меня уже не привлекало, а скорее отталкивало), разложил перед собой личный чайный набор (стакан, блюдце, термос с кипятком, потыреным у чаеманов, в котором распаривался пакетик чая, шесть кубиков сахара и ложечка) и начал читать великого Освальда. Чтение было тяжёлое, поэтому через час у меня уже не было чая, при прочитанных жалких сотне страниц.
Как раз в это время в холл вылез и Юра. Его интересовали новости из телевизора, а с обой он вынес мой томик Лема, чтобы читать в рекламных паузах. К окончанию новостей мы как-то незаметно разговорились на нейтральные темы. Я, как бы шутя заметил ему, что он похож на пожилого Куприна, на что Юра вполне серьёзно меня просвятил:
– Вообще-то Александр Иванович был одним из наследных татарских князей. По материнской, правда, линии. Тем не менее он был Александр Иванович Куприн-Кулунчаков Паша-оглы. То есть при определённом стечении обстоятельств мог стать даже наследным принцем.
– Куприн — принцем?
– А что удивительного, в случае смерти наследников по мужской линии аристократия признавала наследников рода по женской. К тому же отец Куприна был тоже не последним человеком в Российской Империи
– Э-э-э, а как...
– Как это связано с тем, что я на него похож? Так я татарин. А татары же все на одно лицо.
Здоровая самоирония в дурке? Я был, мягко говоря, удивлён. Да и информация была для меня весьма шокирующей. После пятиминутного молчания, которое я потратил на переваривание полученных данных, Юра мягко поинтересовался:
– А у вас нет ещё чего-нибудь из Лема?
– С собой нет, но на выходных я могу взять ещё «Рассказы о пилоте Пирксе», «Эдем» и «Радиопьесы».
– Хорошо, а я попрошу, чтобы мне принесли что-нибудь для вас.
На следующий день я как бы невзначай подсел к Юре и снова с ним заговорил. В своём разговоре я не преследовал никакой цели, просто он был восхитительный собеседник, с бескрайними гуманитарными познаниями, которые завораживали не меньше, чем естественно-научная неврастения Математика. Причём, в отличие от своего антипода он был мягок в речи, неагрессивен и внимателен к собеседнику. А главное (и самое удивительное) он не апеллировал к собственной правоте или чужому идиотизму. Если какую-то логическую связку требовалось обосновать, он обосновывал каждый шаг, дробя умозаключения, по требованию собеседника, до мельчайших переходов. Подобный подход к общению был для меня чем-то запредельным. Я целую неделю охуевал от того, что самый адекватный человек в моей памяти сидит в дурке, а не в парламенте. За эту неделю охуевания мой литературный кругозор был значительно прокачан. Как бы невзначай Юра поминал десятки разных имён: писателей, философов, революционеров, музыкантов, учёных, переводчиков, художников — большинство из этих имён ранее я слышал только если краем уха, а Юра с лёгкостью повествовал их истории жизни и ключевые идеи. И это завораживало. В общем, в какой-то момент моё любопытство пересилило вежливость и я напрямую спросил у Юры как он очутился в этой юдоли печали.
История Юры меня удивила. Он был обычным провинциальным священослужителем, который как мог помогал своей пастве. И паства его за это не любила. Он отлично видел эту нелюбовь, но его принципы (а это страшная штука — принципы) не позволяли ему становиться комфортным отпускателем грехов. Вместо того, чтобы пиздить пожертвования и накладывать денежные наказания за мелкие прегрешения он гневно обличал прихожан на проповедях и вкладывал пожертвования в местный дом престарелых. Прихожане писали на него кляузы вышестоящему начальству (нет, не туда, а в Петербургскую Митрополию) откуда приезжали проверяющие, увещевали его быть как все, он их отшивал и продолжал барагозить. Его начали бить. Причём в темноте, изподтишка, так чтобы не опознал. А он продолжал. После того, как он попал в больницу в третий или четвёртый раз он начал пить. А дальше всё было просто. После того, как он напился в очередной раз и своротил лампаду по пьяни церковь чуть не сгорела. Прихожане повязали ещё пьяного пастыря, сдали в дурку по буйности на бухло. В дурке ещё пьяного попа обгололи смесью транков и нейролептиков, после чего служитель церкви лично пообщался с парой апостолов и десятком демонов. А человек с галлюцинациями задерживается в дурке надолго...
Выслушав его недлинный но печальный спич я естественно спросил прошло ли его знакомство с миром метафизических абстракций. Как выяснилось нет. Этот спокойный и приятный в общении человек до сих пор продолжал видеть массу дополнительных планов реальности. По его словам в отделении было два полтергейста, чьи души он отмаливал каждую среду, половина пациентов были просто искушаемы демонами, которые шептали в ухо своим жертвам сводящие с ума богохульства и тревожащие мысли.
В какой-то момент я видимо выдал своей мимикой переживаемые мной эмоции — как никак, а я целую неделю общался с настоящим религиозным фанатиком, крепко поехавшим по библейским мифам. Заметив моё смятённое состояние Юра выдал совершенно умопомрачительную реплику:
– Молодой человек, не берите в голову. Я понимаю, что в вашем возрасте мои слова могут пугать, но будьте ко мне милосердны. Я знаю что я глубоко и тяжело болен, однако большая часть моей болезни ничуть не мешает ни вам, ни врачам, ни нашим соседям по палате. Это мои личные страдания. А в те времена, когда я был здоров, — он тяжело вздохнул, — в те времена я был гораздо тяжелее для людей. Возможно, когда-нибудь ко мне вернётся душевное здоровье, но буду ли я тогда тем, кем вы меня знаете?
После того разговора я несколько дней инстинктивно избегал Юру. Того это ничуть не беспокоило. Однако, в какой-то момент, когда Математика скрутила вторая волна трансцендентного прозрения, я терзаемый скукой опять невзначай разговорился с Юрием. И это был приятный, ни к чему не обязывающий разговор с умным человеком. Таким образом я возобновил регулярное общение с ним.
Оба этих персонажа были своего рода полюсами в множестве психов отделения. Друг с другом они общались редко, только если играли в шахматы, причём, думаю это важная деталь, в среднем их счёт уже давно был примерно 1:1. С Юрой, кстати, я так ни разу и не сыграл ни партии — говорить с ним можно было и без этого, кроме того, моему самоосознанию хватало и одного абсолютно непобедимого противника.
Oxyd
